Александр дюма. большой кулинарный словарь. история застолья-9

    Раздел: Александр ДЮМАИСТОРИЯ ЗАСТОЛЬЯИз Предисловияк «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма) 9-я страница раздела ИСТОРИЯ ЗАСТОЛЬЯXVIII-XIX веков (письмо Жюлю Жанену) Часть 4-я Другая же подлинная ересь — употребим правильное слово: «кулинарное святотатство» — состоит в том, чтобы приказывать слуге готовить салат! Но заметьте, что эта привычка подчинила своей власти лучшие, нет, я не ошибусь, если скажу самые великие, столы! А ведь для того чтобы изготовить столь сложное произведение, требуются услуги врача или, по меньшей мере, химика! Что за жалкие салаты! Вспомните: разве вам на званых обедах в городе не приходилось есть салаты, в которые чудак в вязаных перчатках бросил две щепотки соли, одну щепотку перца, налил одну ложку уксуса и две ложки масла? Самые рафинированные из едоков добавляют еще ложку горчицы. И когда вам подают это безвкусное блюдо? Тогда, когда ваш голод уже утолен на три четверти и вам требуется аперитив, чтобы вновь разбудить аппетит. Только хозяину или хозяйке дома, если они достойны этого священнодействия, надлежит заправить столь мятежное блюдо. И это священнодействие необходимо вершить за час до того, как салат займет свое место в салатнице. В течение часа салат следует перемешивать три-четыре раза. Но прежде чем перейти к салатам, чтобы больше с ними не расстаться, предадим анафеме обслуживание на русский манер, обслуживание, когда вам показывают блюдо, которое вам предстоит съесть (под блюдом я имею в виду его содержимое), затем слуга режет его на куски вдали от стола и кладет на вашу тарелку кусок, но не тот, который вам хотелось бы съесть, а тот. который он считает нужным подать вам. Я знаю, что при подобной манере обслуживания на обеде стоимостью в четыреста франков можно сэкономить сто франков. Однако обеды устраивают не для того, чтобы экономить на них. (читается, что если на званом обеде подадут цыплят и каждый сотрапезник будет обслуживать себя сам, то первые возьмут себе обязательно крылышки. Но это ошибочное мнение. На мой взгляд, у жареных цыплят есть куда более аппетитные части, нежели крылышки. Правда, их всегда приберегают для понимающих едоков. Но закончим разговор о салатах. Вот определение, которое дает салату или, вернее, салатам «Словарь французской кухни», то есть лучшая из всех знакомых мне книг на данную тему. САЛАТЫ «Салаты состоят из огородных растений с добавлением пряных трав, которые приправляют солью, белым перцем, растительным маслом, уксусом и иногда горчицей или соевым соусом». «Словарь французской кухни» продолжает: «Салаты меняются в зависимости от времен года. Цикорий мы начинаем есть в конце осени. Этот вид салата обычно не сдабривают никакими травами для приправ. Довольствуются тем, что на дно салатницы кладут небольшую корочку черствого хлеба, натертую чесноком. Этого вполне достаточно для заправки салата». Как вы видите, я выделил это слово: никакими травами для приправ. Действительно, менее точный и менее научный учебник не предложил бы класть никаких приправ, поскольку, вероятно, не знал, что травы делятся на три категории:      • ОГОРОДНЫЕ РАСТЕНИЯ (ТРАВЫ);      • ПРЯНЫЕ ТРАВЫ;      • ТРАВЫ ДЛЯ ПРИПРАВ. Существует шесть огородных растений (трав): щавель, салат-латук, мангольд, лебеда садовая, шпинат и портулак огородный. Из них готовят супы, постную начинку и отвары. По нашему мнению, лучше всего они подходят для отваров. Пряных трав насчитывается десять, не считая лавра, который, будучи первом, не может быть отнесен к разряду трав. Это: петрушка, эстрагон, кервель, лук-резанец, лук-татарка, чабер, укроп, тмин, базилик и пижма. Наконец, есть десять трав для приправ: кресс-салат, жеруха лекарственная, кервель, эстрагон, кровохлебка, криптум, воронья лапка, базилик маленький, портулак, кордиоль, мята полевая, лук-скорода. Как видим, четыре травы относятся как к огородным, так и к пряным или дополнительным травам, то есть они, как наши политические деятели, совмещают несколько качеств не для того, чтобы есть, а чтобы быть съеденными. Мы знаем, что «Словарь французской кухни» советует класть на дно салатницы с цикорием небольшую корочку черствого хлеба, натертую чесноком. Этот маленький кусочек хлеба называют «каплуном». Почему именно так? Самые глубокие этимологические изыскания, проведенные мною, не дали никакого результата. Итак, я вынужден вступить в область предположений. И вот к какому мнению я пришел. Каплун, как птица, водится в краю Ко или провинции Мэн, а каплун, как корочка хлеба, натертая чесноком, впервые появилась в Гаскони. Впрочем, гасконцы всегда были бедными и тщеславными, и поэтому им каким-то образом пришла в голову мысль, возможно, точно таким же образом, как и д’Артаньяну, назвать «каплуном» корочку хлеба, натертую чесноком, чтобы на вопрос, хорошо ли вы сегодня пообедали, с полным правом, гордо выпятив грудь, отвечать: — Превосходно, я обедал каплуном и салатом. Действительно, если понимать слова в буквальном смысле, то это был очень хороший обед для гасконца. Что касается меня, то я очень люблю провансальскую кухню, которой посвятил, особенно домашним блюдам, отдельное исследование. Несмотря на то, что Рим запрещал своим гражданам входить в храм Кибелы, если они съели чеснок, несмотря на ненавистный запах чеснока, несмотря на указ короля Альфонса Кастильского, запрещавший рыцарям созданного им в 1368 году ордена есть чеснок, мы основываемся на медицинской точке зрения Распайя и кулинарных воззрениях Дюрана, которые рекомендовали использовать чеснок как вкусную и здоровую субстанцию. Вы ведь знаете все салаты, не так ли? Все, начиная от салата дикого и заканчивая латуком римским. Только в том случае, если вы захотите употребить такой вид салата, как цикорий обыкновенный, я дам вам совет, который, вероятно, покажется вам странным. Однако впоследствии вы сумеете оценить его по достоинству. Не стоит добавлять в него цветов фиалки и бросать две-три щепотки имбиря, который обыкновенно кладут в саше, чтобы придать белью приятный аромат. Вернемся к салату, который ели с большим аппетитом в моем доме, особенно Ронкони, никогда не забывавший взять свою долю. Это было творение высокой фантазии, сложный продукт, состоящий из пяти главных ингредиентов: кружочков свеклы, кусочков сельдерея, тончайших ломтиков трюфелей, колокольчиков репчатых вместе с султанами и картофеля, сваренного на пару. Прежде чем продолжать наш рассказ, заметим, что это очень распространенная ошибка полагать, что соль и перец растворяются в уксусе, и сразу же заправлять салат одной-двумя ложками соленого и перченого уксуса. Господину Шапталю первому во Франции — мы говорим во Франции, поскольку он заимствовал это нововведение у народов Северной Европы — пришла в голову мысль сдабривать салат сначала маслом, солью и перцем и только потом поливать уксусом. Этот метод, который мы заимствовали и рекомендуем для всех салатов, имеет двойное преимущество: он позволяет более равномерно распределить соль и перец, а также собрать на дне салатницы избыток уксуса, который сам туда стекает под воздействием собственной тяжести. Господин Шапталь, который за предыдущие заслуги, оказанные Франции во время своей службы в муниципалитете, был удостоен баронского титула, получил также награду и за заслуги, оказанные им столу. Эта награда заключается в выражении, вошедшем в кулинарный словарь: «Салат, заправленный а-ля Шапталь». И хотя я совершенно не претендую на подобную награду, тем не менее расскажу вам, как заправляю свой салат. Перво-наперво я кладу блюдо на салатницу. Затем переворачиваю их и кладу рядом с собой полное блюдо, а перед собой — пустую салатницу. Я кладу в салатницу один желток сваренного вкрутую яйца на две персоны, то есть шесть желтков на двенадцать сотрапезников. Измельчаю их в растительном масле так, чтобы получалась однородная масса. К этой массе добавляю: кервель, измельченное филе тунца, мелко нарубленных анчоусов, сладкую горчицу, большую ложку сои, нарезанные корнишоны и порубленный белок. Поливаю это самым лучшим уксусом, который только смог найти. Наконец, кладу салат в салатницу, приказываю слуге мешать салат и затем с большой высоты бросаю в него щепотку паприки и щепотку острого красного перца. Вот так я готовлю салат, который привел в такой восторг бедного Ронконн. Эти ужины продолжались приблизительно в течение года. Именно тогда газета «Сьекль» стала публиковать «Трех мушкетеров». Вы помните, какой успех имел этот роман. Едва я его закончил, как директор «Амбигю» попросил меня сделать из него драму. Поскольку роман состоял из двух совершенно разных частей, я обратился к директору с просьбой указать, какая ему более подходит. Он выбрал вторую. Драма пользовалась не меньшим, чем роман, успехом. На представлении присутствовал господин герцог де Монпансье. Между предпоследней и последней картиной он пригласил меня в свою ложу. Cлева от зрителей располагалась авансцена. Хотя пьеса была поставлена с большим старанием, она не смогла достичь того уровня, на который ее поднял «Исторический театр» с самого первого спектакля. Герцог посетовал, что я отдал в такой маленький театр пьесу, для которой, сказал он, и Парижская опера не покажется достаточно большой, и спросил, почему я выбрал «Амбигю». Я ответил, что залы, в которых идут наши представления, выбираем не мы, что директоры просят у нас произведения, а мы даем им то, о чем они просят. — Но, — добавил я, — если, например, ваша светлость захочет предоставить мне привилегию, я прикажу построить зал и покажу, как следует ставить театральное произведение. Хорошо, — сказал он, — не хочу, чтобы такая идея пропала зря. Приложу все усилия, чтобы ваше желание сбылось. Я покачал головой. — Почему же? — спросил герцог. — О! Я не говорю, что ваша светлость не сделает все от него зависящее. Но король не позволит предоставить мне эту привилегию. — Но почему? — Да потому, что он считает меня демагогом в литературе и в политике. — Это зависит не от короля, а от господина Дюшателя. На первом же придворном балу я дважды приглашу госпожу Дюшатель на танец и все с ней обговорю. И тут звонок возвестил о начале последней картины. — Милостивый государь, — сказал я герцогу. — Я поручаю своему другу Паскье напоминать вашей светлости обо мне. Я откланялся, вышел из ложи и сразу же открыл дверь, чтобы крикнуть: «REMEMBER!» — Да! Да! Да! — воскликнул герцог. — Я буду помнить о вас, не беспокойтесь. После того как под опускаемый занавес объявили имя автора, Паскье вошел в мою ложу и сказал: — Ваши дела обстоят просто замечательно. Принц загорелся вашей идеей, а когда он чего-либо захочет, то всегда добивается своего. Через две-три недели я получил письмо от господина Дюшателя, приглашавшего меня прийти в министерство. Мы более получаса обсуждали мой проект в том виде, в каком я его понимал. Я видел, что господин Дюшатель не понимает его вовсе, и понял, что, если господин герцог де Монпансье одержит успех, ему придется противостоять далеко не одному злопыхателю. Я не мог, да и не хотел быть директором. Постановкой «Трех мушкетеров» в «Амбигю» занимался господин Ос-тейн. Он показался мне большим знатоком театрального дела, и я наметил его кандидатуру на пост директора. Однажды я получил небольшую записку от герцога де Монпансье. В ней говорилось, что мне оказана привилегия. Я тут же отправился к господину Дюшателю, чтобы поблагодарить его. Насмешливым тоном он спросил, где мы собираемся строить наш театр. Я ответил — и это было правдой, — что купил отель «Фулон» на определенных условиях за шестьсот тысяч франков и заплатил сорок тысяч франков задатка. Он спросил, где мы будем брать деньги для строительства. Я ответил, что мы их уже нашли, и назвал имя банкира, у которого мы сделали вклад на сумму почти в полтора миллиона франков. — Тогда, — сказал господин Дюшатель, — надо приступать к работам. Когда? — Завтра, сударь. — И когда мы будем иметь удовольствие видеть вашу первую пьесу? — По всей вероятности, через год, считая с этого дня. — А как будет называться эта пьеса? — «Королева Марго». Самое интересное заключается в том, что события развивались точно так, как я и предсказывал. Через год отель «Фулон», разрушенный и вновь построенный как театр, распахнул свои двери перед публикой день в день и в точно указанный час. Все знали, что я держу слово, что успехи «Исторического театра» не могли затмить самые громкие успехи того времени и что постановка моих пьес не заставила забыть о других постановках, однако порой имела преимущества даже перед спектаклями в Парижской опере. Однако в атмосфере уже витали тревожные предчувствия. Эти скандальные события, неслыханные убийства, кровавые катастрофы, предшествующие падению престолов и отождествляемые Вергилием с божественными предупреждениями, испугали сторонников младшей ветви правящей семьи, которая, казалось, не принимала всерьез вещие предзнаменования. В один прекрасный день, как это случается с расшатанными престолами, все рухнуло. Молодая династия исчезла за три дня точно так же, как и древняя. История соизволила сохранить память об этих событиях. Я же скажу, что театр не остался в стороне от разразившейся катастрофы. Из-за волнений все было приостановлено. Почти все театры закрылись. Я нажил себе множество врагов, поскольку делал успехи как в книжной, так и в театральной области. По решению суда, так и оставшегося совершенно непонятным не только для адвокатов, но и для самих судей, я должен был заплатить долги «Исторического театра» на сумму в четыреста тысяч франков. Четыреста тысяч франков были выплачены в течение пятнадцати лет. В договоре, подписанном с господином Мишелем Леви, я оставлял за собой право на создание и продажу любому лицу поваренной книги. Измученный каторжной работой, занимаясь которой на протяжении пятнадцати лет я мог писать не более трех томов в месяц, утративший вдохновение, страдавший от постоянных головных болей, полностью разоренный, но все же не влезший в долги, я решил немного отдохнуть, принявшись за книгу, которая представлялась мне легкой забавой. Увы! Мой друг, если вы хотите сделать по-другому, часто даже не стремясь сделать лучше других, вы никогда не сумеете предаться забавам. Все обернется для вас работой. На протяжении полутора лет я, физически ослабевший, но не сломленный морально, был вынужден испрашивать у мимолетных мгновений отдыха, у нескольких глотков морского воздуха сил, которых мне так недоставало. Полтора года тому назад я посетил Фекан, год тому назад — Гавр, полгода — Мезон-Лафит. Наконец, я приехал в Росков, где собирался закончить произведение, которое надеялся написать только на основе воспоминаний, но которое на самом деле стало результатом упорных поисков и утомительной работы. Почему я выбрал Росков, далеко уходящую в море оконечность Финистера? Потому что я надеялся найти там одновременно и одиночество, и дешевизну, и спокойствие. Впрочем, если быть точным, я ехал не в Росков: я ехал куда глаза глядят. Мне сказали, что в этом краю Бретани я найду очаровательные укромные уголки и деревья, растущие даже по кромке моря. Сначала я остановился в Сен-Брие. Но поскольку Сен-Брие мне не покипел, я нанял повозку и принялся искать небольшую бухточку, из числа тех, которые мне были столь щедро обещаны, но которых я до сих пор так и не видел. К концу дня, проделав зигзагами семь-восемь лье, мы приехали в небольшую деревушку под названием Биник в тот самый час, когда начался прилив. Это совпадение, которое мы расценили как знак вежливости, нам настолько понравилось, что мы тут же спросили, нельзя ли снять дом с видом на море. Крестьяне посовещались и единодушно показали нам на дом Никола Люка, расположенный на самом высоком краю деревни. Это было довольно далеко от моря, что немного смутило меня. Однако из окон открывался такой чудный вид, что я сразу же забыл о прочих недостатках. Когда мы взбирались на холм, мы встретили самого хозяина дома и разговорились с ним. Дом вполне подходил нам: четыре спальни, гостиная, столовая, кухня. Мы продолжали подниматься. Но едва нам осталось сделать буквально сто шагов, когда я вдруг решил спросить: — Предположим, дом нам подойдет. Сможем ли мы сразу его занять и распорядиться принести наши вещи? — Ой! — ответил Никола Люк. — Я забыл вам сказать, что он сдается только в следующем году на день святого Михаила. Я посмотрел на Никола Люка, пытаясь понять, с каким намерением он это сказал. Однако вынужден признать, что наш славный малый был настолько наивен, что нам не оставалось ничего другого, как рассмеяться. Только смех ведь бывает разным. Мы приказали повернуть повозку и, не говоря ни слова, примчались в Сен-Брие. Затем сели в дилижанс с криком: «В Морле!» Через четыре часа, когда уже совсем стемнело, мы прибыли на место. — Куда отвезти господина и его сопровождающих? — спросил возница. — В лучшую гостиницу города. И он высадил нас у Броссье, около гостиницы «Прованс». Я не смог удержаться и сказал хозяину, что ему в голову пришла отличная мысль построить гостиницу «Прованс» на краю Бретани. — Конечно, сударь. Но здесь мы делаем наши дела. Господин Броссье делал свои дела в «Провансе». Это был ответ на все вопросы подобного рода. Мы стали расспрашивать хозяина и узнали, что вокруг Морле есть множество деревушек, отвечающих моим пожеланиям. В числе прочих мне назвали Росков и сказали, что там я могу встретиться со своим давним другом Эдуаром Корбьером. Это имя вызвало во мне воспоминания о далекой юности. Сорок лет тому назад Корбьер издавал первую газету в Гавре. Я сохранил о нем самые лестные воспоминания. Желание встретиться со старым товарищем решило все. Я навел справки и выяснил, что он продал газету и купил пароход, курсирующий между Морле и Гавром. Он стал состоятельным человеком и теперь проводил шесть летних месяцев в Роскове, а шесть зимних — в Морле. Наконец, он остался очаровательным и остроумным собеседником. Я написал ему, чтобы он постарался найти для меня небольшой дом на берегу моря, высказав при этом, что буду совершенно счастлив возобновить с ним знакомство, и принялся терпеливо ждать ответа. А терпения мне добавил спутник, деливший со мной спальню. Распахнув окна, чтобы лучи солнца могли попасть в комнату, он показал мне, что из одного открывается вид на виадук, связывающий Морле с Брестом, а из фугого виднелись чудесные нагромождения домов с балконами, деревьями, растущими из трещин в стенах, ряска, трепещущая на поверхности пруда, где только что купали лошадей. Просто невероятно, что из двух окон одной комнаты можно было увидеть столь разные картины. И спустился вниз. Все уже знали, что приехал я. Мой приезд произвел на город должное впечатление. Вопреки привычкам бретонских и нормандских трактирщиков господин Броссье принялся искать для нас сидр и пиво и сумел найти их. Сидр оказался отвратительным, а пиво — довольно хорошим. Я до сих пор не могу понять, почему в эти маленькие портовые города Бретани не привозят сносного вина из Бордо. Невероятно, но от Сен-Мало до Пембёфа мы не откупорили ни одной бутылки вина, которая бы не заслуживала того, чтобы ее сразу же бросить в поре. Наконец пришел ответ от господина Корбьера. Он нашел нам пристанище в двадцати пяти шагах от порта. На следующий же день мы наняли повозку и отправились в путь. Дорога из Морле в Росков представляет собой вереницу высоких холмов. Мы постоянно то поднимались, то опускались. Эти подъемы и спуски были столь стремительными, что на подъемах приходилось идти пешком, а на спусках — подкладывать тормозной башмак. Окружающий пейзаж был прелестным, если только относиться к нему непредвзято: нам попадались утесники, мастиковые деревья и время от времени огромные измученные вязы, которые извиваются, безуспешно пытаясь взвиться в небо. Наконец мы увидели три колокольни Сен-Поля и почти одновременно, справа от нас, море. Одна из трех колоколен, а именно колокольня коллегиальной церкви, была просто изумительной: посредине у нее есть утолщение, сделанное с изяществом китайской безделушки. Из Сен-Поля в Росков ведет гладкая, словно бильярдное полотно, дорога, хотя около самого Роскова есть весьма заметный спуск. От Роскова до Сен-Поля равнина засажена луком и артишоками, которые Росков вот уже много десятилетий подряд продает Англии. Мы въехали в Росков, миновав своего рода лес. Это собственность мэра края. В саду мэра растет феноменальная смоковница. В тени этого дерева могут укрыться сто пятьдесят человек. Пятьдесят гранитных столбов поддерживают ветви смоковницы. Поскольку мы не знали, где для нас снял дом господин Корбьер, мы сразу же отправились к нему. Он был дома. Едва заметив нас, он выбежал навстречу. В свои семьдесят четыре года господин Корбьер казался по сравнению со мной молодым человеком. Я совершенно не узнал его, он же, напротив, узнал меня сразу. Господин Корбьер не захотел садиться к нам и не разрешил нам выйти из повозки. Он пешком сопровождал нас, идя таким же твердым, как и двадцать пять лет тому назад, шагом. Наконец мы прибыли к почтенному Мироне, булочнику, жившему на улице без названия. Впрочем, здесь имелись только две улицы, одна из которых называлась Перль, и поэтому не было необходимости придумывать название второй улице. Наш дом, действительно, находился в тридцати шагах от моря, однако разросшийся сад, как смоковница мэра, служил великолепным занавесом, скрывавшим от нас морской простор. Поэтому вода казалась нам величиной с игрушечное зеркало. Господин Мироне согласился уступить нам пять комнат и кухню за сто пятьдесят франков в месяц. Комнаты не отличались красотой, были довольно неопрятными, и ни из одного окна нельзя было увидеть море. Однако мы настолько устали искать, ничего не находя, что я вытащил из кармана семь с половиной луидоров и с облегчением крикнул: — Несите багаж. С нами путешествовала кухарка Мари. Ей было очень хорошо с нами. Она прониклась к нам такой дружбой, что, как говорила, не сможет больше обходиться без нас. Однако вид Роскова, казалось, очень быстро охладил ее пыл. Едва мы приехали, как она в отчаянии опустилась в кресло, сказав: — Предупреждаю, господа, вы здесь совершенно ничего не найдете из еды. — Да что ты, Мари! — Господин сам увидит. — Но как же местные жители? — Не знаю. — Ладно, Мари, мы будем поступать так же, как и они. Но не умрем с голоду. ведь мы живем у булочника. Не успел закончиться этот короткий разговор, как меня охватила какая-то тревога. Я навел справки. Корбьер назвал мне имена трех лучших местных рыбаков, сообщил, что каждую неделю в Сен-Поле проходят две ярмарки и что, если моя кухарка захочет воспользоваться его повозкой, на которой дважды в неделю ездили за продуктами, то он с удовольствием предоставит ее в распоряжение Мари. Его кухарка будет сопровождать Мари туда, где она сама закупает продукты. Мари очень холодно восприняла сделанные авансы. В пять часов я спросил ее: — Ну что, Мари, будем обедать? — Не знаю, сударь, — спокойно ответила она. — Но мне кажется, что именно вам надлежит знать. — Ах! Сударь! — сказала она, качая головой. — Это не тот край, где мы можем остаться. — Возможно, Мари, вы здесь и не останетесь. Но я точно останусь. Тем временем я попросил прислать мне человека, который побрил бы меня. Человек пришел. Он был обладателем одной из тех добродушных физиономий, которые заранее предвещают, что их обладатель стремится вам понравиться. — Как вас звать, мой друг? — спросил я. — Робино, сударь, к вашим услугам, — ответил он, вынимая бритвы из кармана. — Робино, друг мой, сегодня есть более срочные дела, чем бритье. — Тем не менее это надо сделать, сударь. — Правда, вот уже четыре дня, как моя борода страдает. Но она шепнула мне на ухо, что может подождать еще день. А вот другому уху мой желудок шепнул, что вообще не может больше ждать. Робино, друг мой, вверяю вам свою жизнь и жизнь трех моих спутников! Ради всего святого, приготовьте нам обед! Через четверть часа Робино вернулся с рыбой весом в шесть или даже восемь фунтов, шестью артишоками, куском жареной телятины и волованом. — Смотрите, Мари, — сказал я кухарке, — пословица «Помоги себе сам, и небеса тебе помогут» не лжет. Так помогите нам, накройте на стол. Сам же я займусь готовкой. Рыба оказалась великолепной пикшей. Я спросил у Робино, сколько она стоит, но он только пожал плечами: — Ах, сударь, не беспокойтесь. Вы заплатите за другое. Я настаивал. Шесть артишоков, размером с детскую голову, стоили четыре су; рыба — двадцать су; волован оказался подарком господина Корбьера, кусок телятины — от незнакомого доброжелателя. В результате мы, так боявшиеся умереть с голоду, оказались в довольно щекотливом положении нахлебников коммуны Роскова. После обеда все захотели прогуляться вдоль моря. Я остался в одиночестве, ожидая, что навестить меня придет господин Корбьер. Действительно, он пришел около восьми часов. Как я уже говорил, между мной и морем находились сад, дом и еще один сад. Господин Корбьер пришел, чтобы от имени господина Баго, владельца второго сада, столь же прекрасного, зеленого и цветущего, как и первый, предложить мне пользоваться им для отдыха и даже для работы. Я с радостью согласился, пообещав на следующий день нанести визит этому достойному человеку, предоставившему в мое распоряжение тень, солнце и цветы. Однако господин Корбьер сказал, чтобы я упростил задачу как для себя, так и для него, и шел прямо в сад господина Баго. Хозяин вскоре присоединится ко мне, поскольку его дом, в котором сейчас проходил ремонт, находился в полнейшем беспорядке. Я пообещал точно следовать данным мне инструкциям. На следующий день, когда я направлялся из спальни в рабочий кабинет, я встретил поджидавшую меня Мари. — Боже мой, сударь, что мы будем со всем этим делать? — С чем? — Да с тем, что принесли для вас. Пройдите на кухню, она превратилась в рыбный рынок. Я спустился и, действительно, увидел двух макрелей, одного морского языка, одного омара и ската, огромного, словно зонтик. — А что говорили люди, которые все это вам принесли? — Одно и то же, сударь. Они говорили, что дали себе слово. Они говорили, что вчера узнали, что вы чуть было не умерли с голоду, а поскольку они не хотели, чтобы подобное несчастье случилось с вами в Роскове, то каждый принес то, что смог раздобыть. — Сегодня вы приготовите ската с черным маслом [сливочное масло, перекаленное до черного цвета, чаще затем смешанное с пряными травами], а морского языка — с пряными травами. Но завтра ничего не примите, не узнав имени человека, который принесет что-либо. — Но, сударь, если все откажутся называть свое имя? — Тогда вы просто ничего не возьмете. Мари принялась готовить нам обед. Между тем около ворот остановилась двуколка господина Корбьера. В ней сидела его кухарка, отправлявшаяся в Сен-Поль. Мари отказалась сопровождать ее, сказав, что еды нам хватит на недели). Воспользовавшись случаем, я попросил кухарку господина Корбьера купить нам пот-о-фё и пару кур. Между девятью и десятью часами пришел господин Корбьер и открыл мне все секреты кухни. Ската прислал мой верный Робино; омара — господин Друе, французский скульптор, отдыхающий в Роскове; морского языка — художник по имени Буке, который шесть летних месяцев живет в Роскове, а шесть зимних — в Париже; две макрели — морской комиссар. Я тут же написал каждому из них и попросил отнести письма. Еще часы не пробили и пяти, как все они пришли ко мне с визитом. Так я познакомился со своими поставщиками. Все мужчины, независимо от занимаемого положения, начиная с Робино, моего брадобрея, и заканчивая комиссаром морского министерства, пыли страстными рыбаками. Во время большого прилива рыбалка бывала особо удачной. Сейчас как раз наступила пора большого прилива, и рыба сама шла в сети. Днем я сидел в саду соседа. Чтобы вы могли представить себе мизансцену, скажу, что, хотя фасадом дом смотрел на море, но был построен в самом дальнем от моря углу улицы. Впрочем, по фасаду была установлена невысокая решетка, а за ней благоухал резедой полный цветов сад, куда приглашали меня, что-пы я мог бездельничать. Едва я устроился, как увидел хозяина, идущего ко мне и несущего на подносе бутылку хереса и маленькие рюмочки. Мы познакомились, держа рюмки в руках. Восхитительная манера знакомиться! Затем чокнулись и выпили за наше здоровье. Да хранит господь этого замечательного человека — одну из лучших, честных, замечательных натур, которых я знал. Он всегда готов оказать вам услугу или предложить фрукты, при этом так, что фрукты или услугу, большую или маленькую, вы просто будете обязаны принять. Я проводил в этом саду по несколько часов в день. Еще не приступив к серьезной работе, я пользовался этим отдыхом, чтобы расширить глазами кругозор своей души. Позднее стало известно, что обычно я отправляюсь в сад около четырех часов. И тогда ко мне зачастили визитеры. У нас образовался небольшой кружок. Вид моря способен привести всех в блаженное состояние. Бескрайнее морское пространство приносит с собой столько мыслей, что никто никогда не осмеливался оторвать от мечтаний человека, задумчиво глядящего на океан. Мы оставались в саду до тех пор, пока не спускались сумерки, а затем возвращались ко мне. Почти всегда Друе приказывал приносить к нам обед. И когда приехал из Кохинхины его брат, мы стали обедать за нашим общим столом. Рыбы было у нас в изобилии, зато всего другого не хватало. Твердые, словно ядра, артишоки, водянистая зеленая фасоль, полнейшее отсутствие несоленого масла: вот простейшие ингредиенты, на которые следовало опереться, чтобы создать поваренную книгу. Тем не менее, я продолжал работать, словно меня окружало изобилие самых вкусных блюд. Но все было бы весьма терпимо, если бы мы постоянно не видели хмурое лицо нашей кухарки, злившейся на то, что мы нашли способ жить и есть там, где, как она мечтала, должны умереть с голоду. Наконец, в один прекрасный день она взорвалась, осыпала проклятиями все на свете и потребовала дать ей расчет. На следующее утро она отправилась в Париж, и я мечтаю только об одном: никогда не есть приготовленную ею стряпню. Замечали ли вы, мой друг, что всякий раз, когда мы идем на поводу сокровенного желания, мы так или иначе платим выкуп за свою доброту? Возьмите эту девицу, которая прекрасно чувствовала себя в Мезон-Лафит, где она жила, словно хозяйка. Мы говорили о путешествии на другой конец Франции, а она своею нежностью заставила нас поверить, что предана нам и что ей будет трудно с нами расстаться. Мы всегда принимаем на веру слова людей, утверждающих, что любят нас, будь то даже наемные убийцы, которые нас совершенно не любят. Мы поверили этой девице. Я держал ее два месяца в Париже, где она ничего не делала. Я платил ей жалованье, которое она не зарабатывала. Наконец, я взял ее с собой. Через две недели она, в надежде поставить нас в затруднительное положение, потребовала расчет. Но на следующий день после ее отъезда у меня было четыре кухарки вместо одной. В этом краю, где действительно ничего нельзя было найти, но где добрая воля восполняла все недостатки, мы каждый день обедали то у одного, то у другого. Здесь здоровая веселость сердца напомнила мне о днях юности, если только что-то может их напомнить. Именно здесь я увидел, на что способна доброжелательная дружба. В этом краю, испытывавшем при моем приезде недостаток во всем, казалось, назначили свидание самые восхитительные деликатесы: цыплята, вскормленные на зерне, несоленое масло, самая изысканная рыба, фиги, сравнимые с фигами Марселя и Неаполя. Полагаю, что однажды нам подали пулярку из Манса и шартрский паштет. В этом стремлении угодить мне было нечто, заставляющее мои глаза наги и пяться слезами: маленькие детали, которые замечаем только мы, художники. В Роскове жила несчастная бездомная собака, которую подкармливали все добрые сердца. Каждый год один из приезжающих сюда купальщиков брал ее под свое покровительство и предоставлял дом и стол. Собаку звали Бобино. В тот милосердный 1869 год покровителем Бобино стал Друе. Пока Друе находился у меня, Бобино жил своей обычной жизнью и питался на улице Перль в доме Друе. Но затем возникли трудности с ночлегом: три или даже четыре собаки, заявив о своем праве «таршинства, стали считать себя полновластными хозяевами. Когда Друе приходил ко мне обедать, жизнь Бобино омрачалась сомнениями: следует ли ему ходить есть туда, куда ходит Друе? Не возникнут ли с обедом такие же трудности, как с ночлегом? Бобино переполняло унижение. Во-первых, он был бедным, о чем ему постоянно напоминали блюда без продолжения и возобновления. Во-вторых, он не был красивым, о чем ему подсказывал здравый ум. Тем не менее он находил одно утешение: уже неоднократно он приходил ко мне обедать вместе с Друе и каждый раз ему оказывали хороший прием. Когда Друе пришел в первый раз, Бобино остановился около порога. А поскольку Друе не осмелился позвать пса с собой, тот так и остался там, тем более что кухарка, не питающая симпатии к кому-либо, привела Бобино в ужас. Однако после моего приглашения Друе позвал Бобино, который тут же проскользнул под стол и не шевелился, словно превратился в набитое соломой чучело. Подобное поведение вызвало восхищение и принесло свои плоды. Все отдали ему остатки супа, куриные кости, хлеб, пропитанный соусом. Одним словом, Бобино знатно пообедал. На следующий день он решил не дожидаться Друе. Он пришел первым, сел на самое заметное место и уставился на мои окна. Стоило мне только показаться, как он начинал хвостом подметать улицу. Однако все мои приглашения зайти в дом не увенчались успехом. Каждый раз, когда я его звал, Бобино смотрел на улицу Перль и, не видя Друе, своего настоящего вводителя, качал головой, словно говоря: «Я порядочный пес. Я владею светскими манерами и приду к вам тогда, когда меня введет лицо, которое пригласило меня сюда первый раз». Действительно, вплоть до моего отъезда из Роскова Бобино всегда приходил на четверть часа раньше Друе, но никогда не входил в дом, не дождавшись его. Другим моим другом, одним из самых неприметных, но не из бесполезных, был брадобрей Робино, тот самый, кто в первый день отправился ночью на рыбалку, чтобы накормить меня днем. После того как он целый месяц брил меня, я спросил, сколько должен ему. Не знаю, интересно ли вам, друг мой, но в Париже я плачу своему брадобрею пятнадцать франков в месяц. — Сударь, — ответил Робино, дрожа от волнения, поскольку понимал, что от этого важного вопроса зависит его жизнь, а я знал, что славный малый не был богатым, — сударь, я не устанавливаю цену. Каждый мне платит в меру своей щедрости: одни — двадцать су, другие — сорок су, а самые щедрые порой дают три франка. — Теперь, — спросил я, — скажите, сколько я вам должен за ваши ночные рыбалки? — О, сударь! — сказал мне Робино. — Не надо меня оскорблять, предлагая деньги за те три жалкие рыбы, которые я вам принес. — Ладно, мой дорогой Робино. Я понимаю, что вы очень деликатный человек. Но только вы должны мне позволить относиться к вам так, как я отношусь к своему парижскому брадобрею, и заплатить вам за месяц пятнадцать франков. И я положил на стол три монеты по пять франков так, чтобы Робино мог до них дотянуться. Однако Робино вскочил и отпрянул от стола. — О, нет! Нет, сударь! — воскликнул он. — Я никогда не соглашусь на такую цену. Подумайте, ведь я простой деревенский брадобрей. — Мой дорогой Робино, я провожу различия только между брадобреями, которые наносят мне порезы при бритье, и теми, которые этого не делают. Вы ни разу не порезали меня, и я отношу вас к брадобреям высшего разряда. Возьмите пятнадцать франков, и давайте начнем наш второй месяц. — Сударь, извольте немного подождать. У меня так дрожат руки, что сейчас я просто не могу заняться вашей бородой. И Робино выскользнул из комнаты. Через восемь дней я уезжал в Париж. Это был совершенно неожиданный отъезд. Каждый старался засвидетельствовать мне знаки дружбы: пес лизал мне руку. Робино плакал навзрыд. Ах! Если бы я был богат, мой бедный Робино, я бы прислал вам пару золотых бритв. Почему в этот момент я подумал о вас, дорогой Жанен? Почему я вас обаял всем сердцем? Потому что существуют закаты солнца, напоминающие самые прекрасные рассветы. Преданный вам,                 АЛЕКСАНДР ДЮМА.